Введение к "Гештальт-терапии" издания Gestalt Journal Press

Изадор Фром скончался 27 июня 1994 года от осложнений во время лечения рака. Ему было семьдесят пять лет. Он прошел через период постепенно усиливающейся болезни и переносил его с мужеством, иронической сдержанностью и полным отсутствием жалости к себе. Он продолжал поддерживать тесные связи с многочисленными друзьями в Соединенных Штатах и Европе. Для Изадора дружба всегда была sine qua non (необходимым условием) хорошей жизни.

Майкл Винсент Миллер
Кембридж, Массачусетс

I  Если бы восприятие этой книги, впервые изданной в 1951 году Julian Press, основывалось на всей полноте того, что содержится под обложкой, ее влияние на последующую историю психологической теории и психотерапевтической практики оказалось бы поистине судьбоносным.

Новая перспектива (мировоззрение), представленная в книге, началась с радикального, но отнюдь не пренебрежительного разбора ограничений психоанализа и, таким образом, на десятилетия предвосхитило критику, которая в полной мере (и не столь уважительно) начала появляться лишь в последние несколько лет. Однако книга не ограничилась лишь диагностикой проблем в психоаналитической теории: она заложила прочный фундамент для принципиально нового подхода к психотерапии. Этот подход не столько отвергал знания, полученные из психоанализа, сколько вплетал их в совершенно иную концепцию человеческой природы и ее слабостей. Вместо концентрации психоаналитика на раскопках прошлого пациента и интерпретации бессознательного как основных источников терапевтических открытий, центр тяжести был перенесен на изучение опыта пациента в настоящем. А вместо того, чтобы оставить терапевта за кулисами и так поощрить регресс и перенос пациента — сердце психоаналитического метода, — она выводила обоих на авансцену, чтобы осветить их актуальные отношения так ярко, как только это возможно.

И все же, спустя более сорока лет после своего появления, гештальт-терапия по-прежнему блуждает по задворкам современной психологии и психотерапии. Почти все слышали о ней, но относительно мало людей понимают, что она собой представляет, даже в профессиональных сообществах, где преподают и практикуют психотерапию. Несмотря на многообещающий дебют, многие факторы, институциональные и культурные, могли помешать гештальт-терапии занять более значимое место в эволюции психотерапии. Но нельзя отрицать, с самого начала и сама гештальт-терапия участвовала в том, чтобы голос ее звучал слабо на фоне растущего числа современных терапий, претендующих на внимание общественности и специалистов.

Неудивительно, что официальный дебют гештальт-терапии состоялся в форме книги. Аналогичным образом, психоанализ впервые привлек всеобщее внимание в конце XIX века благодаря публикации работы «Толкование сновидений». Однако, первое издание «Гештальт-терапии: возбуждение и рост в человеческой личности» представляло собой странную комбинацию из двух совершенно непохожих друг на друга томов, сложенных вместе, что придавало книге свойство раздвоения личности. Эта библиографическая идиосинкразия не была случайностью, ведь в основе своеобразной двойственности книги лежали реальные конфликты.

Второй том (в настоящем издании том I) — теоретическая работа, написанная бескомпромиссно сложным языком, излагала весьма оригинальное видение человеческой природы. Происхождение невротических расстройств здесь трактуется с новой точки зрения, которая в большей степени учитывает роль социальных сил и среды, чем, возможно, любая из предшествующих концепций. В нем заложена основа альтернативного подхода к психотерапии, который решительно порывает с доминирующей психоаналитической моделью, не отбросив, однако, то ценное, что было в психоанализе, как это сделал, например, бихевиоризм.

Если второй том нелегко читать, то не потому, что его концепции поданы в оболочке непонятного жаргона, как это часто бывает ов нашей психологической и социологической литературе. Хоть его значительная часть и основывалась на идеях Фредерика Перлза, немецкого психоаналитика-эмигранта, их непосредственное изложение, разработка и дальнейшее развитие были предоставлены Полу Гудману — одному из важнейших социальных критиков и оригинальных теоретиков психологии, которых породила эта страна, а также поэту, писателю и драматургу. В сложности текста чувствуется сама современная жизнь, с ее противоречивостью, отчужденностью и тоской, колебаниями между подавленностью и спонтанностью. Гудман так же мало стремился упрощать многогранность человеческой природы ради того, чтобы его формулировки было легче усваивать, как и Томас Стернз Элиот или Генри Джеймс.

Первый том (в этом издании том II), результат сотрудничества Перлза с Ральфом Хефферлайном, профессором психологии Колумбийского университета, устроен противоположным образом: поддавшись тенденции американского книгоиздания, которая только начинала набирать обороты, авторы упростили сложный материал до уровня, близкого к тому, что мы сегодня называем популярной психологией. В нем теоретические концепции гештальт-терапии сведены к набору упражнений для самопомощи, основанных на интервенциях, которые иногда делают гештальт-терапевты. Их сопровождают комментарии в стиле популярного дзен-буддизма или "Силы позитивного мышления" Нормана Винсента Пила и отзывы студентов, которые эти упражнения испробовали, – типичный элемент движений самопомощи и раскрытия человеческого потенциала.

Хотя контраст между двумя томами отражал различия в интеллектуальном складе их авторов, он также служил примером главного раскола американской культуры. В эссе "Бледнолицые и краснокожие" литературный критик Филипп Рав утверждает, что американские писатели всегда склонны выбирать одну из сторон в противостоянии двух лагерей – следствие "дихотомии", как он выразился, "между опытом и сознанием, …между энергией и чувствительностью, между поведением и теориями поведения". Наши самые продаваемые романисты и лидеры популярных литературных движений, от Уолта Уитмена до Хемингуэя и Джека Керуака, относятся к той группе, которую Рав называл "краснокожими". Они олицетворяют неугомонный менталитет первопроходцев, который ставит чувственное и интуитивное выше интеллектуального, ценит индивидуализм и самодостаточность, и с энтузиазмом преодолевает препятствия. Герой недавнего бестселлера "Мосты округа Мэдисон" на пикапе, в джинсах и изношенных ботинках, с гитарой, привязанной к запасному колесу, вполне мог бы считаться полноправным представителем этого лагеря. В то время как "краснокожие" путешествовали под открытым небом, записывая по пути свои приключения, "бледнолицые" предпочитали собираться в городах, где активно черпали вдохновение из европейских литературных и интеллектуальных традиций. Художественному преобразованию и интеллектуальному осмыслению при описании человеческого опыта они придавали не меньшее значение, чем фиксации необработанных эмоций и ощущений. Джеймс и Элиот были главными фигурами среди "бледнолицых". Оба они в конечном итоге покинули Америку, сочтя ее общество грубым, чтобы провести остаток жизни в Англии.

Хотя Рав пишет о недостатке интеграции в американской литературе, его анализ помогает объяснить разделение в наших школах психологии и психотерапии. Мы уже достаточно насмотрелись на обе крайности: отстраненное аналитическое духовенство с их пророческими и таинственными интерпретациями и толпу психотерапевтов в духе Джона Уэйна, полных грубой силы, – чтобы почти разочароваться во всей этой затее.

Не сказать, что основатели гештальт-терапии в точности соответствовали этим стереотипам. Перлз прибыл в Нью-Йорк, имея за плечами буржуазное европейское воспитание и классическую школу психоанализа. Однако никто не слился бы с "краснокожими" – по крайней мере, в их хиппи-версии Западного побережья 1960-х годов – с большей готовностью, чем он. Гудман был далек от утонченных литературных англофилов. Его сознание укоренено в разговорных, прагматических и демократических течениях американского мейнстрима. А жизнь его проходила на улицах Нью-Йорка и в университетских кампусах в самой гуще студенческих бунтов. Но он был интеллектуалом до мозга костей и досконально разбирался как в классической, так и в современной европейской мысли.

Хотя авторы "Гештальт-терапии" и намеревались сначала изложить теорию, а только потом описать техники, издатель счел, что изменение порядка может сделать книгу коммерчески более успешной. Очевидно, авторы согласились с этим предложением. "Краснокожий" подход возобладал, если не в самом содержании «Гештальт-терапии», то, по крайней мере, при её издании, и вскоре он также возобладал и в стиле преподавания Фредерика Перлза. Революционная суть книги, которая могла бы существенно повлиять на историю современной психологии и психотерапии, спрятанная во втором томе, оказалась в значительной степени в тени. Многие ли преданные делу психотерапевты, адепты сложной традиции психоаналитического мышления о развитии человека и его характера, смогли пробиться к странице 227, с которой начинается второй том?

Вот так была заложена основа для переменчивой судьбы гештальт-терапии. Не то чтобы в упражнениях, вошедших в нынешний второй том, было что-то изначально неправильное. Их цель – проиллюстрировать методы, которые помогают человеку повысить осознанность онемевших чувств и ощущений, пробудить понимание своей активной роли в формировании того, что воспринимается как незыблемая реальность, заново открыть правила, посеянные в детской психике авторитетом опекунов и воспитательных учреждений, которые могут губительным образом подавлять поведение взрослого человека. Создание соответствующих этому духу экспериментов — важная часть сессий гештальт-терапии, которая помогает пациенту получить инсайты из непосредственного опыта, а не из интерпретаций терапевта. Благодаря этому у пациента появилась высокая степень контроля над тем, как и чему он учится в ходе психотерапии (которая, в целом, была довольно авторитарной дисциплиной).

Такие эксперименты, если их правильно понимать, – часть взаимного обмена между пациентом и терапевтом на психотерапевтическом сеансе. Самостоятельное выполнение этих упражнений может быть полезным для самосовершенствования, но существенно отличается от самой гештальт-терапии, где их использование направляется динамикой отношений между пациентом и терапевтом. Свои собственные сны тоже можно интерпретировать в психоаналитической манере – так делал сам Фрейд в "Толковании сновидений" – а что ему оставалось? – но это не то же самое, что психоаналитическая психотерапия, в которой перенос играет столь важную роль. Потеря чувствительности именно к такого рода разнице усилила тенденции редукционизма как в сфере психического здоровья, так и в американской жизни в целом. То, что приобрело известность как гештальт-терапия, не имело теоретического контекста и легко свелось к житейским лозунгам. Использование настоящего момента для терапевтического воздействия превратилось в императив, призывающий жить "здесь и сейчас". Стремление отличить то, что человеком было усвоено, и существенно для роста, от того, что было просто проглочено по указанию, превратилось в своего рода пуританство наизнанку – моральное требование избавиться от всех «должен».

Перлз поддерживал такие тенденции, и его клинические зрелища определили направление развития гештальт-терапии. Фрейд, не будучи поклонником Америки, беспокоился о судьбе своих открытий в руках американцев, которые изначально относились к психоанализу с гораздо большим энтузиазмом, чем его соотечественники. Он боялся, что ненасытный аппетит американцев к новизне и прогрессу, да и вообще ко всему, что сулит лучшую жизнь, может опошлить открытия, которые он так ревностно (а иногда и деспотично) оберегал. Перлз не испытывал подобных опасений. Путешествуя с лекциями, и в бытность свою гуру в Институте Эсален в Биг-Суре в Калифорнии он щедро осыпал своих слушателей и студентов лозунгами и на лету придумывал новые техники, представляя их как суть гештальт-терапии. Но почти в том же тоне выступал против использования трюков и упрощений в терапии.

Под его влиянием гештальт-терапия в 60-70-е годы предстала как набор техник, напоминающих психодраму, с тонким налетом экзистенциалистской философии, цель которых – вызвать эмоциональную разрядку во имя свободы от ограничений. Многие люди, как с предварительной подготовкой и квалификацией в психотерапии, так и без них, почувствовали себя достаточно уверенно, чтобы повесить на дверях таблички гештальт-терапевтов после пары семинаров выходного дня в Эсалене или в одном из пристанищ на пути следования Перлза. Или же они стремились захватить большую часть рынка – и это длится до сих пор, – предлагая публике комбинированное блюдо под названием «Гештальт и ___» (подставьте на выбор одну из бесчисленных терапий, возникших за последние десятилетия), независимо от того, совместимы ли их философские взгляды на человеческое функционирование или нет. В этот период образ жизни, который называли просто "Гештальт", стал одной из самых известных версий гештальт-терапии. Чистый редскинизм (чистой воды краснокожесть). Бледнолицый термин "терапия" оказался в мусорной корзине. (1 день)

Поздние книги Перлза по большей части содержали стенограммы его лекций и демонстрационных сессий, и это только усиливало впечатление, что за гештальт-терапией стоит мало связной теории. После переезда в Эсален он редко упоминал книгу, которая была результатом его сотрудничества с Хефферлайном и Гудманом. Тем не менее, она издавалась на протяжении многих лет, двумя томами в мягкой обложке, которые повторяли издание Julian Press. Два-три десятилетия назад на книжной полке любого "продвинутого" человека вы почти наверняка нашли бы экземпляр издания Перлза, Хефферлайна и Гудмана от Delta Press, затерянный между книгами Герберта Маркузе и Бабы Рам Дасса.

Независимо от того, читали эту книгу или нет, "Гештальт-терапия" завоевала популярность в контркультурной среде того времени. Содержание второго тома по-прежнему тщательно изучалось в некоторых кругах, особенно в Нью-Йорке, где основанный Перлзами институт продолжал процветать под руководством Лоры Перлз, и отчасти в учебных центрах Кливленда, Лос-Анджелеса, Сан-Диего, Бостона и других. Но даже это небольшое наследие становилось всё труднее поддерживать, когда «Гештальт-терапия» Перлза, Хефферлайна и Гудмана исчезла с прилавков книжных магазинов, как исчезли и последние остатки контркультурного настроения, благодаря которому она оставалась в печати. Более того, качество преподавания и практики во многих из этих институтов было испорчено мешаниной подходов, где к "гештальту" добавлялось все, что было au courant. Разумеется, следует черпать знания из как можно большего числа источников, но не в ущерб интеллектуальной целостности в отношении материалов, которые вы используете, занимаясь столь деликатным и важным делом, как вмешательство в страдания других людей.

II.

Поднимая вопрос о влиянии поздней карьеры Перлза на восприятие гештальт-терапии, мы не умаляем изобретательности и оригинальности его ранних достижений. Гештальт-терапия зародилась в середине 1930-х годов, когда Перлз написал работу, в которой пришел к выводу, что так называемые "сопротивления" – психологические способы сказать "нет" себе или другим – имеют оральное происхождение. Предложенный тезис не был таким уж революционным – лишь небольшое смещение традиционных психоаналитических акцентов, – но его последствия, тем не менее, были разрушительными. Очевидно, аналитики сразу же это поняли: Перлз упоминает в своих работах, что доклад, который он представил на фрейдистском конгрессе в 1936 году, встретил неодобрение.

В классическом анализе источник сопротивления считался анальным – анус был, если хотите, источником темного, часто враждебного отказа. Его ранняя детская форма запечатлена в нашей фразе "ужасные двухлетки" о детях, которые говорят "нет" всему, о чем их просят и что им велят. Некоторые школы психоаналитической теории, последователи Кляйн, например, рассматривают это как доказательство врожденной варварской природы ребенка, которую необходимо укротить, чтобы привить ей цивилизованное поведение. Эрик Эриксон рассматривал анальную стадию в более благожелательном свете: он считал, что развитие ребёнком сознательного контроля над мышцами сфинктера является важным свидетельством автономии. Интуитивно родители тоже могут распознать признаки зарождающейся самостоятельности детей даже в этих иррациональных отказах, но обычно они следят, чтобы ребенок для его же блага – а часто и не только – полностью подчинялся их воле.

Психоаналитический термин для обозначения восприимчивости ребенка к родительским императивам – термин, который гештальт-терапия сохранила, – это "интроекция": ребенок учится, принимая ценности, правила и способы поведения от окружающей среды, в данном случае, из среды родительского авторитета, и не подвергает сомнению содержание информации или ее источник. Психоаналитическая теория предполагает, что для правильной социализации дети должны продолжать учиться преимущественно через интроекцию, по крайней мере, до Эдипальной стадии, примерно до пяти-шести лет.

Смена акцента с анального сопротивления на оральное подразумевает другую перспективу. Возможность отказываться так же свободно, как соглашаться, бунтовать, как и уступать, поднимается из темных глубин к области рта, которым едят, жуют, пробуют на вкус, и говорят, а иногда и любят. Иными словами, в более очевидное место встречи человека и мира. Перлз еще не сформулировал концепцию "границы контакта", такую фундаментальную для гештальт-терапии; ему только предстояло сделать это в сотрудничестве с Гудманом. Но первые семена этой идеи были заложены уже здесь.

Некоторые аспекты оральности более полно были разработаны в первой книге Перлза, "Эго, Голод и Агрессия", опубликованной в 1942 году. Здесь он сделал, пожалуй, свой самый важный вклад в альтернативное понимание развития человека: он использовал появление зубов у младенца восьми-девяти месяцев как всеобъемлющую метафору для описания непрерывно растущей сложности и совершенствования двигательных способностей, сенсорного восприятия и психического оснащения в целом. Перлз предположил, что когда у младенца появляются зубы, которые позволяют ему не просто глотать пищу, но и жевать её, он начинает развивать чувство вкуса, определяя, что ему нравится и чего хочется, а что не нравится и не хочется. Наряду с этим он начинает различать и выбирать, что ему психологически заглатывать из среды. Относясь критически к собственному опыту, ребенок формирует индивидуальную личность/уникальную персоналити.

Таким образом, потребность учиться в основном через интроекцию – идентификацию с заботящимися и дисциплинирующими взрослыми и подражание им – может начать заменяться самоопределением гораздо раньше, чем утверждали фрейдисты. По мнению Перлза, поддерживать стремление ребенка выйти за пределы интроекции на раннем этапе – не значит обрекать его на варварство. Это уважение естественного, саморегулирующегося процесса здорового развития. Если в этой картине и есть что-то варварское, так это попытки тревожных или властных родителей и педагогов необоснованно вмешиваться в природу.

Из этого хода мыслей следует, что гештальт-терапия стала рассматривать функцию агрессии в очень своеобразном ключе. В "Эго, Голоде и Агрессии" Перлз описал её происхождение через то, что он назвал дентальной агрессией – “откусыванием” и “пережевыванием” своего опыта с целью усвоить нужные части и избавиться от ненужных. Такой акцент представляет агрессию в положительном свете, подчеркивая ее роль как в сохранении ощущения собственного "я", так и в установлении контакта со средой. Агрессия позволяет человеку рисковать, оказывая влияние на свой мир, и освобождает его для творчества и продуктивности. Разумеется, это практически противоположно позиции Фрейда, который связывал агрессию с анальным садизмом и влечением к смерти. Для гештальт-терапии агрессия по своей природе является здоровой и служит жизни. Здоровая личность формируется под влиянием идиосинкратичных сочетаний последовательностей "да" и "нет" ребенка. Как писал Якоб Бёме, немецкий мистик, оказавший большое влияние на Гегеля, "в "Да" и "Нет" заключается все сущее". Когда люди не могут сказать "нет" так же легко, как "да", они склонны некритично воспринимать образ жизни или взгляды на реальность, продиктованные другими. Перлз считал, что отсутствие "нет" вызвано подавлением дентальной агрессии из-за страха перед конфликтом, который он рассматривал как основополагающий источник невротической патологии. Не агрессия, а её подавление приводит человека к бессилию, вспышкам насилия либо к десенсибилизации и эмоциональному онемению.

Любой метод психотерапии предполагает, независимо от того, делает он это явно или нет, определенный взгляд на развитие человека. Тогда как психоанализ поощряет регресс пациента и повторно внедряет интроекцию через интерпретации, из утверждения Перлза о раннем развитии способности к самоопределению и самоподдержке вытекает принципиально иной подход. По мере своего развития гештальт-терапия не столько отбросила интерпретации – все психотерапевты интерпретируют, – сколько предложила дополнительные эксперименты, которые позволяют самим пациентам делать открытия. Среди них важны эксперименты, которые возникают из обязательства терапевта следить, чтобы пациент сохранял или высвобождал способность сопротивляться интерпретациям терапевта и критически их оценивать.

В других аспектах «Эго, голод и агрессия» не так уж далеко отошла от лагеря психоаналитиков, особенно в одном фундаментальном вопросе. Несмотря на критику внимания Фрейда к сексуальному инстинкту, отсылки к диалектике Гегеля, Марксу и некоторым менее значимым неогегельянцам и ницшеанцам, теоретикам семантики, к гештальт-психологам (а не гештальт-терапевтам) и другим холистическим мыслителям, она предлагала взгляд на человеческую природу, который по-прежнему ставил в центр изолированного индивида. Эпоха гештальт-терапии действительно наступила, когда Пол Гудман провозгласил в начале второго тома "Гештальт-терапии": «Опыт происходит на границе между организмом и его средой… Мы говорим о том, что организм контактирует со средой, но на самом деле контакт и есть простейшая и первичная реальность».

С этим определением гештальт-терапия была официально спущена на воду, подальше от тех мест, где психоанализ, бихевиоризм и все остальные теории того периода выуживали свои истины. Оно предлагает радикальный сдвиг точки зрения психологического понимания. Доминирующая себялюбивая самость из психоанализа больше не единственный объект психотерапии. Более того, она часто уменьшается в размерах и почти исчезает из виду, становясь частью фона, откуда, однако, ее можно при необходимости вернуть на передний план. Основным местом психологического опыта, на котором должны теперь сосредоточиться психотерапевтическая теория и практика, является сам контакт — пространство, где селф и среда встречаются и взаимодействуют друг с другом.

К настоящему моменту термин «контакт», пройдя через группы встреч и терапевтические практики движения за раскрытие человеческого потенциала двадцатилетней давности, проник в гостиные и спальни среднего класса. В наши дни люди в определенных кругах часто говорят друг другу что-то вроде «Я хочу больше контакта с тобой», как будто контакт всегда относился к углублению общения или близости, наряду с объятиями и поцелуями. Но даже если сейчас это популярное выражение означает близость или совместное времяпрепровождение, вряд ли авторы "Гештальт-терапии" имели в виду именно это. Они ввели термин «контакт» как абстрактное формальное понятие (в том смысле, что все теоретические понятия в психологии являются абстрактными, хотя и не математически строгими, — то есть на том же уровне абстракции, что и термины «бессознательное», «либидо» или, кстати, «селф») для того, чтобы разграничить свои фундаментальные предпосылки с большинством других клинических теорий своего времени. С их точки зрения, в той мере, в какой психология ограничила свой интерес отдельной личностью, она искажает понимание того, как проживается жизнь.

Гештальт-терапия, особенно в изложении Гудмана, берет за отправную точку нечто столь очевидное, что наши гуманитарные и социальные науки, обычно, кажется, упускают это из виду: непрерывный обмен, происходящий между человеческим организмом и окружающей его средой во всех сферах жизни, неразрывно связывает человека и мир. Дышать – значит поглощать кислород и возвращать его в измененном виде, и этот минимальный обмен должен продолжаться даже во время сна. Есть – значит захватывать части природы и превращать – "разрушать", сказала бы гештальт-терапия, чтобы внести необходимую агрессивность, – их в нечто удобоваримое. Трудиться – значит с пользой перестраивать часть среды, причем эта деятельность человека организована сопротивлением, которое среда оказывает, или ограничениями, которые она устанавливает. Говорить – как правило, значит говорить с кем-то, кто, скорее всего, ответит. Заниматься любовью – значит, что два человека согласились на глубочайшее использование тел друг друга.

Мир гештальт-терапии – это оживленное, буквально гудящее от постоянных действий и взаимодействий пространство в потоке непрерывных изменений. В нем переживание селф меняется по размеру и масштабу в зависимости от ситуации. Селф может стать очень маленьким, почти незначительным, когда человек погружен в созерцание произведения искусства или поглощен любовью. Однако, когда человек испытывает боль, к примеру, оно может заполнить весь передний план сознания, и тогда селф, по сути, становится этой болью. (2 день)

Даже познание не является чисто рецептивным: гештальт-терапия опирается на представление классической гештальтпсихологии, что человек, воспринимающий бесконечную и бессвязную массу данных, предложенных средой, организует и складывает "целостности", которые обычно имеют форму и структуру, и что именно эти субъективно структурированные целостности, а не сырые данные, которые невозможно познать до конца, составляют опыт человека. На то, как именно формируются эти целостности опыта, называемые "гештальтами", влияют потребности, аппетиты, импульсы, интересы и т.д. Таким образом, гештальт-терапия вновь выдвинула идею поэтов-романтиков XIX века, что мы наполовину создаем то, что воспринимаем, и вдохнула в нее жизнь. И если допустить, что во всем человеческом опыте присутствует этот субъективный элемент, из этого следует, что реальности, которые переживают люди, никогда не совпадают полностью.

Все действия по контактированию со средой (или по восприятию контакта со стороны среды) происходят через опытную – и совсем не обязательно материальную – границу между тем, что организм считает собой, тем, что он уже приручил, так сказать, для своих целей, и дикой, пока еще неизвестной природой, неисчерпаемой инаковостью мира. Эту колеблющуюся линию, где встречаются селф и другой, и что-то происходит, гештальт-терапия назвала "границей контакта".

Таким образом, в гештальт-терапии пространство между селф и другим – это не вакуум, как в большинстве других психологических теорий. Опыт разворачивается в поле, скорее, напоминающем электрическое поле, заряженном актуальностью – волей, потребностями, предпочтениями, стремлениями, желаниями, суждениями и другими выражениями или проявлениями бытия. Контакт между двумя людьми, например, не является столкновением двух элементарных частиц, каждая из которых заполнена системой нейробиологических связей, или выученными привычками и верованиями, или эго, ид и суперэго. Гештальт-терапия не обязана принимать либо отвергать ни одну из этих конструкций, и даже может допустить их все – потому что ее внимание сосредоточено исключительно на активности на границе контакта, где можно непосредственно наблюдать происходящее.

Все это не так уж далеко от обычного здравого смысла, а кое-что даже самоочевидно, но, тем не менее, это весьма новаторский способ переформулировать психологическую теорию способом, который требует совершенно нового подхода к практике психотерапии. Гештальт-терапия утверждает, что именно на границе контакта – месте, где селф и другой встречаются и отдаляются друг от друга – психология может лучше всего объяснить, а психотерапевты – лучше всего наблюдать и отражать пациентам ответственность, которую люди несут за формирование собственного опыта.

Более того, граница контакта – это то место, где происходит рост, а ведь именно он является целью психотерапии. Именно здесь каждая следующая потребность человека и то, что доступно в среде для ее удовлетворения, соединяются или скрещивают шпаги, в зависимости от того, дружеская ли эта встреча или нет. Рост происходит за счет усвоения неизвестного, взятого из среды, и превращения его в известное, в часть селф. Например, ребенок впервые садится на велосипед и едет шатко и боязливо. Она еще не воспринимает эту деятельность как целостное самовыражение. К десятой или двенадцатой поездке она сможет с гордостью заявить, что теперь она велосипедистка – качество, которое может остаться одной из составляющих ее идентичности. Человек долго может жить, просто управляя своими владениями. До определенного момента, по выражению поэта Уоллеса Стивенса, "Все приходит к нему / С середины его поля". Но растет человек, как правило, выбираясь к оградам и периметру своих владений, туда, где его территория заканчивается, и начинаются дебри человеческого контакта.

Поскольку контакт и отход от него продолжаются неустанно на протяжении жизни человека, меняясь по мере удовлетворения его потребностей и интересов и возникновения других, гештальт-терапия переходит от интерпретации травмирующих событий в прошлом пациента к детальному исследованию того, как он создает опыт в настоящем, включая воспроизведение реакций на прошлую травму. Гештальт-терапия интересуется не столько тем, где в детстве пациента остановилось развитие, сколько помощью в выявлении и проработке нынешних тревог и блоков, которые, возможно, лучше назвать нарушениями контакта, чем сопротивлениями, и которые мешают случиться следующему неизбежному акту роста (например, завершению терапии).

Из этой перспективы вытекает терапевтическая ценность гештальт-терапии: уделять пристальное внимание настоящему моменту, а это значит, что в ходе терапевтической сессии наблюдение за изменением границы контакта между терапевтом и пациентом приобретает первостепенное значение. Теперь оба участника могут точно узнать, как и где нарушается контакт. Очень важно подчеркнуть, что идея настоящего момента – знаменитое «здесь и сейчас» гештальтистов – это способ указать терапевту и пациенту, на чем сосредоточить внимание в ходе сеанса гештальт-терапии. «Настоящий момент» был представлен в книге Перлза, Хефферлайна и Гудмана как наиболее эффективная терапевтическая методика, а не как лучший способ жизни. Гештальт-терапевты не должны были вести себя как буддийские духовные наставники, проповедующие этические ценности или удовольствия от жизни в настоящем моменте, хотя так могло показаться, учитывая наследие поздних работ Перлза и настроения 1960-х годов. Если человек решает вести себя в соответствии с какой-то идеей жизни в моменте, это прекрасно, но больше связано с его личным представлением о хорошей жизни, чем с терапией. С другой стороны, если человек свободно и осознанно выбирает прожить жизнь в ностальгии, гештальт-терапия не станет возражать. Разве лучше было бы, живи Пруст более по-дзенски "здесь и сейчас"?

III.

Возможно, самая важная причина, чтобы возродить эту книгу и настоятельно рекомендовать её к широкому прочтению, вот в чем: она поможет восстановить глубоко нарушенные основы психотерапии.

Величественное здание Фрейда, которое так долго доминировало в ландшафте психотерапии, рушится под мощным натиском критики. Без сомнения, это должно было произойти, учитывая глубокие изменения исторической ситуации и культурных императивов с конца XIX века. Психоанализ опирался на две фундаментальные предпосылки: инфантильную сексуальность и бессознательную мотивацию. Обе они были в свое время радикально новыми идеями и придали смысл поведению, которое казалось непонятным. Однако и та, и другая требуют прыжка веры, убеждения, что корни всех поступков взрослого человека лежат в смутных или невидимых примитивных психических событиях раннего детства, порождающих непримиримые конфликты во внутренней жизни каждого. Эти идеи создали богатую традицию взглядов и прозрений для всех гуманистических дисциплин, а также для психотерапии. Но широко распространенная внутри традиции убежденность, что психоанализ — это наука, сделала его уязвимым для множества вопросов. В результате критика сейчас буквально разрывает весь психоаналитический подход сразу с нескольких сторон.

Во-первых, не только психоанализ, но и вся психотерапия в определенной степени оттесняется возрождением предшествующего ей биологического детерминизма. Возвращение к биологии, разумеется, как приводит, так и следует за все более широким признанием лекарств в психиатрическом сообществе в качестве наилучшего ответа на депрессию, тревогу, обсессивно-компульсивные расстройства и психозы. Тем временем метапсихология Фрейда и его интерпретативный метод подвергаются критическим нападкам со стороны философов, которые утверждают, что причинно-следственные выводы психоанализа ненаучны, поскольку нет способов подвергнуть их эмпирической проверке — например, невозможно доказать, что детское вытеснение (repression) вызывает симптомы во взрослом возрасте.

Увы, даже личность Фрейда атакуется бывшими аналитиками и разочарованными литературными критиками, которые считают, что его фальстарты, перемены взглядов и склонность воспринимать любую оппозицию как сопротивление являются достаточным основанием, чтобы называть его лжецом, трусом и оппортунистом. Подобные оскорбления вполне соответствуют нынешней эпидемии биографических разоблачений, своего рода возрожденному пуританству, которое, по-видимому, основывается на убеждении, что обнародование достаточного количества сомнительных поступков в жизни почитаемого новатора делает недействительным его искусство или достижения, а его теорию и практики недостойными серьезного внимания. Можно представить, что психоанализ в конечном итоге будет разобран и выброшен на свалку европоцентристской, мужской шовинистической истории даже без прощального жеста благодарности. Мы называем эвфемизмом "деконструкция" такую стратегию движения вперед путем уничтожения того, откуда мы пришли.

Если гештальт-терапия до сих пор обещает привнести свежий взгляд в эти все более ожесточенные дебаты, то это потому, что ее теория полностью отказалась от естественнонаучной модели и сделала это, не обращаясь к мистицизму. Вместо попытки описать здоровье и патологию в терминах каузальной науки, теоретическая часть книги Перлза, Хефферлайна и Гудмана предлагает феноменологическое понимание того, как человек создаёт – и продолжает создавать – здоровую или невротическую реальность, которое основано на наблюдаемом и непосредственно воспринимаемом опыте. Эта фундаментальная смена психотерапевтической парадигмы обеспечивает гештальт-терапии возможность не застревать в спорах о том, какая наука ближе к истине о человеческом страдании – психология или нейрофизиология.

В своем стремлении к объективной эмпирической реальности, физическому миру, который можно было бы описать законами логики и математики, современная наука, зародившаяся в конце XVI века в постулатах Галилея, Декарта и Фрэнсиса Бэкона, создала разрыв между субъектом, познающим разумом, и объектом, тем, что познается. Практически вся последующая западная мысль сохраняет этот дуализм и порождаемые им вопросы о том, как соотносятся сознание и материя. Феноменологическое направление в философии, основанное Эдмундом Гуссерлем в начале XX века, можно понять лучше, если рассматривать его как попытку восстановить единство субъекта и объекта. Феноменология – это, прежде всего, метод, альтернативный доминирующему научному методу. Она не утверждает и не опровергает существование "внешнего" физического мира. Она просто настаивает на том, чтобы философское исследование начиналось с описания мира в тех единственных категориях, в которых мы можем его познать – как он представлен сознанию. Следовательно, философия должна заняться изучением структуры непосредственного субъективного опыта.

Гештальт-терапия – это прикладная феноменология. В понимании гештальт-терапии, граница контакта – это феноменологический конструкт. Таким же феноменологическим конструктом является исчезающее и появляющееся селф, а также зарождение и угасание настоящего момента. Ни одна из этих концепций не описывает фиксированную сущность, которая замирает достаточно надолго, чтобы быть овеществленной или измеренной количественно. Если мы и фиксируем их на короткий момент во времени и пространстве, чтобы обсудить их, проиллюстрировать мысль или сформировать диагноз, это всего лишь еще один уровень иногда полезной абстракции. Хроническая и неосознаваемая фиксация, воспринимаемая как реальность, это признак невроза – как в теории, так и в человеке.

Феноменологическая философия, как и академическая гештальтпсихология Вертхаймера, Кёлера и Коффки, с которой она в некоторых аспектах тесно связана, главным образом занимается проблемами восприятия и познания. Будучи теорией психотерапии, гештальт-терапия также охватывает волевые, деятельностные, эмоциональные и тревожные аспекты человеческого существования. Особый дух гештальт-терапии можно передать, позаимствовав формулировку Арнольда Тойнби. Он утверждал, что история не может быть основана на модели естественных наук, потому что человеческие действия – это не причина, а вызов, а их последствия – не эффект, а ответ. А ответ на вызов не может быть одинаковым, поэтому история по своей природе непредсказуема.

Аналогичным образом гештальт-терапия рассматривает ход развития человека – и, если уж на то пошло, саму терапевтическую сессию – как вызов и ответ, а не как причину и следствие. Там, где существует вызов, а не просто причинно-следственная связь, возникает тревога, которую невозможно устранить. Но она может быть преобразована в нечто более продуктивное, чем симптомы или невротический характер. Гештальт-терапия, если воспринимать её всерьёз, не предлагает панацею от всех проблем, которые обрушиваются на человека просто в силу его человеческого существования. Она не предлагает пути назад через врата Эдема. Но, как однажды обещал и психоанализ, она может помочь человеку научиться лучше жить в падшем мире.   Изадор Фром
Майкл Винсент Миллер**

• Cross-ref: Glossary